Василько — СТИХ

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Кипел народ на стогнах Теребовля.
Глашатая послыша громкий зов,
Спешили стар и млад; они, как волны,
Со всех сторон стеклись на княжий двор,
Сошлись в толпы и шепчут: «Что задумал
Наш Василько, зачем он позвал нас!»
В волненьи ждут, жужжа как рой пчелиный.
И вышел князь со светлою дружиной.

Явился он, как месяц в сонме звезд.
Замолкли все и низко поклонились.
Склоня чело, он с красного крыльца
Заводит так отеческое слово:
«Вы знаете, сыны мои! для вас,
Для тишины всей Руси православной,
Был съезд князей, где, потушив раздор,
Мы клятвою скрепили договор.

Князь Святополк и Мономах разумный,
И все князья, сев на один ковер,
Мы в Любиче, как братья, примирились.
Нет! полно нам губить святую Русь:
Мы, русские, забыли мать родную,
У матери — сыны терзали грудь.
Но мир настал — и крестное лобзанье
Ее навек окончило страданье.

Уже на Русь не придут, как на пир
Толпы врагов за вражьими толпами —
И господом благословенных нив
Их бурные набеги не потопчут:
В былой красе восстанут города,
И где теперь церквей сереет пепел,
Там снова Спас сберет под отчий кров
Своих людей, спасенных от оков.

Во времена раздора бог все кары,
И глад, и мор на нас ниспосылал;
Но он призрит на клятву примиренных.
Мы на кресте произнесли обет;
Да будет Русь нам общею отчизной,
И если кто из нас нарушит мир,
Восстанем все! Пойдут на брата братья,
И крест и огнь, палящий огнь проклятья!

Теперь, когда вся Русская земля
Ограждена и крестным целованьем,
И дружными щитами всех князей,
Что медлить нам? Подымем стяг на ляхов
В пределы их внесем огонь и смерть,
И сломим дух врагов непримиримых.
Но кто из вас последует за мной
В веселый пыл тревоги боевой?

Пойдем, друзья, за славой и добычей
В страну врагов. Пусть старцы, пусть отцы
Блюдут дома и вежи охраняют;
Но трубный звук вас, юноши, зовет!
Во бранях вы еще не искусились.
Идите в бой — и ляшским серебром
Соборный храм заблещет; наши жены
Украсят им домашние иконы.

Что, други?» — «Все готовы за тобой! —
Воскликнули и юноши и мужи.-
Мы рады все за нашим Васильком!»
И двинулись к нему в порыве сердца,
И пламень, как зарница, заиграл
Во всех очах толпы тысячеглавой.
Все рвутся в бой, все восклицают вновь:
«Твои — наш конь, наш меч, вся наша кровь!»

Тогда один из городских старейшин
Ступил вперед; «Кто от души не рад
И честь и смерть делить с твоей дружиной?
Но ты у нас гостишь, а не живешь,
А без тебя мы красных дней не видим.
Останься: суд нужнее нам войны.
Когда ты здесь — и тяжбы нет в народе:
Живем в любви на отческой свободе.

К тебе идем на суд, на княжий двор
Все с радостью: и смерд и горожанин.
Пойдешь в поход, — тиун твой судит нас,
А не мирит, как ты, наш миротворец». —
«Нельзя нам ждать, — князь старцу отвечал, —
Дни осени настали, а весною
Не захочу оратая коней
Отторгнуть от невспаханных полей.

Вас лях своим считает достояньем:
Он помнит дань Червенских городов.
Нет, верьте мне: в душе его коварной
Не дремлет месть, он не забудет ввек,
Как, нашу Русь от половцев спасая,
Навел я их на Польшу; как поля
Опустошал я хищными полками
И села жег, губя врагов врагами.

Но снова лях послышит грозный клик:
На помощь звал я торков, берендеев
И половцев союзных племена;
Навстречу им я с младшею дружиной
Иду на Днепр и буйные толпы
Сам проведу чрез русские пределы;
Настигну вас, и с бугских берегов
Мы дружно все нахлынем на врагов».

Князь Василько окинул всех очами,
И, поклонясь народу, в гридню он
С дружиною при кликах возвратился.
Все разошлись обратно по домам;
Младые, сняв со стен мечи и копья,
Острили их, и холили коней,
Да слушали, когда отцы и деды
Вели рассказ про прежние победы.

Оседлан конь княжой; он у крыльца
Храпит и ржет, по всаднике тоскуя;
Грызет он сталь и мечет гордый взор
На конный строй, оружием блестящий.
Как жар, глаза его сверкают. Под уздцы
Два отрока его, лаская, держат,
И, под седлом играя, бурый конь
Горит в златых отливах, как огонь.

Весь сонм бояр нисходит по ступеням;
Но князя нет. В божницу он вошел
Обнять свою Мстиславну на прощанье;
Он к ней вступил, и всплакалась она.
«Ты едешь? ты не тронулся ручьями
Горючих слез? меня тебе не жаль,
Не жаль меня, предчувствием томимой.
Теперь не я, а меч — твой друг любимый».

Огонь течет — не слезы — из очей!
«Сердечный друг! нет, ты меня не любишь!
Не веришь мне! — не верь, а ждет гроза!
Вчера мои две девушки сенные
К ворожее ходили: «Черный путь!»
Заснула я, но смутное виденье,
Зловещий сон мою встревожил грудь,
И слышалось впросонье: «Черный путь!»

Не знаю я, сороки или ведьмы,
Но злую весть на утренней заре
Над теремом вещуньи щекотали:
«Не быть добру». — «Ни снов, ни темных сил
Не бойся! Я проездом через Киев
Свершу обет; молебен отслужу
В обители святого Михаила:
Нас осенит покров его и сила.

Я помолюсь, и даст победу нам
Заступник мой, небесный воевода». —
«Так едешь ты? Но вспомни — нас господь
Благословил: в себе ношу я бремя!
Твой первенец родится в божий мир
Не при тебе; и кто же первый взглянет
На твоего младенца?» Слов своих
Не кончила, невольно голос стих.

Она, вздохнув, к его груди припала
И, как дитя, слезами залилась.
«Не плачь! поход на ляхов не продлится…»
Но слово сам едва договорил…
Главою к ней склонился, обнял друга,
Поцеловал в чело, перекрестил
И, скрыв в душе кручины тяжкой бремя,
Сошел, ступил в серебряное стремя.

Двор застучал от топота копыт,
Дыханье занялось в груди Мстиславны;
Из терема взглянула — нет его.
Последний строй, ряд отроков и гридней,
В тесовые теснился ворота,
Напутствия по стогнам раздавались,
Двор опустел — но в опустелый двор
Еще она вперяла тусклый взор.

Затих и шум вдали, но жадным слухом
Еще она ловила каждый звук,
И крупные жемчужины катились
С горячих вежд из глубины очей.
Она в тоске упала на колена,
К иконе взор сквозь слезы возвела;
И скорбь души, всю тяготу печали
Ее уста в молитве изливали.

Граждане между тем, за строем строи.
На красный двор несли свои доспехи,
За ними вслед раздался стук колес.
Куда везут их брони? На Владимир,
А через день идет и войско в путь.
Три мечника несут княжие латы,
Звенящую кольчугу, шлем стальной,
Украшенный насечкой золотой.

Мстиславна сбор услышала походный
И девушку сенную позвала,
«Ты видела: без шлема, без кольчуги
Поехал князь? Он половцам себя
Доверит, как друзьям. Я всё забыла!
Его ли удержать я не могла?
Но на меня дохнула злая сила,
И всё не то я в страхе говорила.

Ворожея гадала при тебе?
Скажи мне… нет! пусть снова загадает.
Что ж выпало?» — «Она шептала нам:
Беда, как гром — не ждем откуда грянет».
«Так, половцы!.. Мне снилось: в грудь его
Вонзился нож, меня обрызгал кровью;
Ощупала рукою, — но по мне
Лишь капли слез струились в чудном сне.

Меня, мое дитя — он всё оставил.
Зачем народ не умолил его?
А я? Зачем в беспамятстве разлуки
Я именем господним, всех святых
К ногам припав, его не заклинала?
Но поздно! Он на киевском пути,
Взметая пыль с летучею дружиной,
Уже моей не тронется кручиной!»

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Красуется престольный Киев-град,
Одушевлен народным ликованьем:
Веселый, громкий гул колоколов
Расходится, как влаги круг струистый;
И звуки сурн и бубнов, слитый шум
Всех голосов, всех кликов благодарных,
Благих небес достойный фимиам,
Соединясь, восходит к небесам.

Во всех церквах хвалу господню пели
За крестный мир, за светлый съезд князей
Толпы граждан по граду волновались
Из края в край; во храмы рои жен
Шли в ферезях камчатных, да краснели
Как маков цвет; а гридни на конях,
Как соколы, по улицам летали
И нищих на княжой обед сзывали.

Все собрались на Ярославов двор —
Убогие, и странники, и старцы;
Перекрестясь, уселись вкруг столов;
Дубовые под брашнами трещали.
Добыча смелой ловли — там буй-тур,
Тут кабаны стояли, как живые,
И с влагою искристо-золотой
Одна стопа шипела за другой.

Сам ласковый хозяин с турьим рогом
Ходил вокруг и старцам подносил
Кипящий мед из рук своих державных.
За ним и князь Владимирский Давид,
И все бояре шли да угощали.
Народ, теснясь, толпился вкруг двора
И повторял гостей веселых клики:
«Да здравствует надолго князь великий!»

За трапезой был странник; на челе
Бездомие, быть может, и невзгоды,
А не лета, прорезали бразды.
Взор пламенел из-под склоненной вежды;
В окладистой и черной бороде
Довременно седины пробивались:
Так серебрит луны незримый луч
Окраины широких темных туч.

Он встал, когда приблизился державный,
С поклоном тихо встал он со скамьи,
Взглянул, — печаль в очах его сказалась.
«Ты беден? я на радость преложу
Твою печаль: и паволок и злата —
В сей день проси всего!» — «Великий князь!
Я беден, но что у души отъято,
Не возвратит твое княжое злато.

Я не тужу о бедности своей;
Богатым я не жил и не родился.
Нет, на сердце иное налегло;
Я вспомнил… но зачем тебя печалить
И облако на солнце наводить?» —
«Нет, странник, скорбь поведай мне!» — «Твой образ
Мне брата, князь, напомнил твоего;
Высокий стан и орлий взор его.

Уже давно нет князя Ярополка!
Он в землю лег, но памятную песнь
Еще сыны Бояна напевают.
Я пел дела, я пел и смерть его;
При мне он пал, я гнался за Нерядцем,
Мой жадный меч убийцы не настиг.
Но вот рубец! на память он остался,
Что честно я за князя подвизался». —

«Дай злата, князь! — прервал певца Давид, —
Он от тебя награды ждет за рану». —
«Нет, государь, жду милости иной:
Дозволь твое воспеть гостеприимство
Пусть, нищие, за хлеб и соль твою
Отплатим мы хоть благодарным словом..
И мой напев, пройдя из уст в уста,
Умчит его в грядущие лета».

Запел Боян. В серебряные гусли
Не ударял он легкою рукой,
И с голосом не созвучали струны.
Нет, с хитростью певец, как соловей,
Не сочетал божественного дара.
Лилася песнь, как вольная струя,
По первому порыву, без искусства,
От полноты восторженного чувства.

«Видел я мира сильных князей,
Видел царей пированья;
Но на пиру, но в сонме гостей
Братии Христовых не видел.
Слезы убогих искрами бьют
В чашах шипучего меда.
Гости смеются, весело пьют
Слезы родного народа.

Слава тебе! Ты любишь народ,
Чествуешь бедных и старцев.
Слава из рода в будущий род!
Солнышку нашему слава!
Ты с Мономахом Русь умирил
Кроткой, могучей десницей;
Тучи развел, ты озарил
Русское небо денницей.

Слава князьям! но в стае орлов,
Слышите, грает и ворон.
Он напитался туком гробов,
Лоснятся перья от крови.
Очи — красу молодого чела —
Очи, подобны деннице,
Он расклевал, — и кровью орла
Рдеется в орлей станице».

Еще стоял осанисто певец,
И черный взор, как молния из мрака,
Сверкал. Глядел он долго на князей.
Народ не знал, хвалить ли, нет Бояна,
И княжих слов в недоуменьи ждал.
Но Святополк безмолвно озирался,
Сгущалась тьма на сумрачном лице,
И в горести забыл он о певце.

Он в гридницу медлительной стопою
Идет, склоня угрюмое чело.
И, проводив печального очами,
С упреком все взглянули на певца.
Зачем он пир расстроил?.. За державным
Один Давид последовать дерзнул,
Пытал лица, очей его движенье
И наконец промолвил утешенье:

«Я ближний твой по крови; кто иной
От всей души твое разделит горе?
Мне был он по тебе дороже всех,
И долго сам я сетовал о падшем.
Открой же мне всю душу: я твой друг!
Излей печаль о брате Ярополке,
И будет нам отраднее вдвоем
И горевать, и поминать о нем.

Господь, господь единый, а не люди
Тебя и нас утешит. Но к чему
В день пиршества певец, презренный нищий
На язву яд излил? Что до князей
За дело им?» — «Я за любовь ко брату
Прощаю все ему. Но что он пел?
Не верю я… Нет! я ли верить стану
Порыву чувств и пылких дум обману!» —

«Что песнь!» — «Что песнь? Давид, я сознаюсь,
Мне в душу песнь вдохнула подозренье.
О ком он пел?» — «Ты знаешь, Святополк,
Известно всем, куда бежал Нерядец». —
«Куда бежал!.. но быть не может, князь,
Не может быть. Как, дети Ростислава —
Убийцы? нет, они в крови родной
Не обагрят руки своей честной». —

«Я думал, что ты знаешь, мне казалось.
Скрываешь ты в груди своей вражду
Для тишины отчизны». — «Я? До гроба
Я буду мстить за брата моего,
До гроба мстить, и до последней капли
Я выпью кровь убийцы… Бедный брат!
Ты юный пал, душой и станом красный,
И не в бою померкнул взор твой ясный!

Но мне твоим не верится словам.
Скорее все, чем дети Ростислава…
Не верю!» — «Я напомню, Святополк:
Ты требовал от них главы Нерядца?» —
«Я требовал, и был бы выдан он,
Но он бежал». — «Живет он в Теребовле». —
«Как? Василько… убийцу… в свой удел…
Не принял, нет! не он его призрел…

Холодный пот с раздумья проступает;
Скажи мне, князь, ужели Василъко?
Пусть Володарь, умерший брат их Рюрик —
Но тот ли, кто и славим и любим…» —
«Он черни льстит на вече, а дружина
За то его возносит до небес,
Что, с юных лет ее послушный кличу,
Водил ее успешно на добычу.

Да что народ! пусть славит он его;
Из гроба нам не вызвать Ярополка».
И взорами впился в его чело:
Он жадно зрел, как дума тяжелела.
В помост глаза уставя, Святополк
Безмолвен был. Он шевелил устами;
От смутных дум горела голова,
Но на устах не строились слова.

По гриднице поспешными шагами
Прошел. «Меня сомненье тяготит;
Где нищий?» — «Князь, ты нищему доверишь?
Ему ли знать, он темный человек». —
«А ты, Давид, как знаешь?» — «Я? От многих…
От Туряка… но вспомни, Святополк,
Мы поклялись пред всеми, на налое,
Блюсти любовь и Русь хранить в покое.

И первый ты! Забудь же месть свою». —
«Мне брат, мне кровь его дороже мира.
Не буду я покоен… не могу
Покойным быть, пока я не открою
Всей тайны. Не томи: скажи мне всё…
Нет! ты не любишь брата… Из могилы
Он молит! к нам возносит скорбный глас:
На брань, Давид, на месть зовет он нас.

Он предо мной стоял окровавленный.
Ты побледнел, Давид? ты сам в лице
От жалости и гнева изменился.
Клянись же, дай обет, что будешь мстить
Как друг, как брат!» — «Я помню Ярополка!
А на душу греха я не приму;
Не навлеку на имя укоризны,
Что первый я нарушил мир отчизны».

«Так вот, Давид, твоя любовь ко мне?» —
«Поверь мне, что я предан всей душою
Тебе, мой брат старейший, но как друг
Не растравлю твоей сердечной язвы.
И так сказался лишнее». — «Постой!
Иди! Ты стал душою слаб». И долго
Ходил один по гриднице пустой
То быстрою, то медленной стопой.

Луна взошла на вышину лазури
И сыплет свет с безоблачных небес
И на венцы Софии величавой,
И на святой Печерский монастырь.
Главы церквей, как звезды, отделились
Светлея от серебряных лучей,
И Спасу в честь их сонм блистает звездный
Как и небес сверкающие бездны.

Престольный град, по шумном торжестве
Покоится, как море после бури.
Задумчив Днепр; едва струится он;
В его волнах не плещутся русалки
И песней заунывных не поют;
«Их древние приюты опустели,
И крест святой из ясно-синих вод
Изгнал навек подводный хоровод.

Уже луна сребристее мерцает,
И сумраки спустилися на Днепр,
Прозрачное накинув покрывало
На горы и на сонный Киев-град.
Недвижим он! И только где Владимир
Крещенья свет излил на свой народ,
Во мраке челн, мелькая под горою,
Колышется, лелеемый волною.

Но кто стоит, опершись на весло?
С челна глядит он на высокий берег;
Как тень, другой спустился. В зыбкий челн
Едва ступил: «»Узнал ли ты, где нищий?» —
«Я с пиршества княжова шел за ним,
Над ним дышал, но во вратах, внезапно
Отброшенный стремлением толпы,
Уже с трудом следил его стопы.

Он скрылся. Я искал еще глазами,
Куда он путь направил; но в толпе
Пестреющей и странников и нищих
Не распознал я рубища его.
Рассыпались полунагие гости,
Остался я один. Но будь храним
Он ведьмами, в вертепах под землею,
Я все его пристанище открою».

Сказал, и челн он оттолкнул веслом;
Ударил им по влаге; отскочило
Оно от волн и с плеском пало вновь.
Челн вышел из-под тени гор прибрежных —
Блеснув, струя змеею развилась,
Дошла до пол-Днепра, и по теченью
Чуть зыблемых, объятых негой волн
Она, светясь, следила легкий челн.

Без весел он спускался. Днепр покойно
Качал его, как старец колыбель.
«Ты слышишь ли, Туряк? звучнее пенье.
Ударь веслом». Протяжно голоса
Исходят из обители Печерской:
В ней луч блеснул; незримая рука
По храму цепь златую протянула,
И полон Днепр молитвенного гула.

«Мне тяжело, Туряк!» — «Вернемся, князь». —
«Нет, всё равно: я Спасу неугоден.
В обители еще я утром был;
Давал обет ему придел воздвигнуть;
Что ж отвечал мне схимник Иоанн? —
Лежит ли грех на сердце, — покаянье,
А не сребром обложенный придел
Омоет дух твой от греховных дел». —

«Все мало для монахов! Им хотелось
В твое княжое сердце заглянуть». —
«От схимника я к вещуну поехал,
Но отложил до ночи. Чернецы
Всё видят, знают: разгласят в народе,
Что жертву жгу богам моих отцов…
Как будто и грешно пред небесами
Сегодня знать, что завтра будет с нами

Но будет ли он завтра?..» — «Едет он» —
«Но едет ли на Киев?» — «От Кульмея
Что мне кудесник передал вчера,
Тебе пересказал я, князь, и время
Прибыть ему». — «Презрительный певец
Едва из рук добычи не исторгнул.
Как он метал бесстыдно на меня
Свой мрачный взгляд, исполненный огня!

Мне чудилось, что весь народ, все очи
В меня впились!» — «Тут был я, государь,
Я замечал за всеми: на Бояна
Глядел весь мир и взоров не сводил». —
«Я знаю сам, мне только показалось,
Но если б я негласно мог певца…» —
«Чтоб проводить его на новоселье,
Что думать тут? лишь слово, князь, да зелье…» —

«Молчи, Туряк, ты изверг». — «Государь!
Я за тебя готов в огонь и в волны,
И в самый ад». — «Но что бы он ни пел,
Он повод дал к тому, чего я жаждал,
Туряк! Теперь направлен Святополк.
Он позовет тебя, будь скуп на слово —
Я собственной предал его борьбе,
И пламя он раздует сам в себе».

«Попал ли зверь, пусть он в тенетах бьется,
Лишь только бы тенет не разорвал». —
«В нужде шепни два слова о Кульмее…
Но если нищий раз еще придет?» —
Два ловчие вблизи двора княжова,
Твои бояре, Лазарь и Василь,
Ждут недруга, и да исхода ночи
Блюдут вокруг недремлющие очи». —

«Но если кто увидит слуг моих?
Молва — огонь, чуть вспыхнет, всё обхватит.
Как медлит он! Дождусь ли? Червь забот
Меня томит, как огненная жажда;
Но как свершим, то отдохнем душой:
Наказанный — пред чернию виновен!..
И в пропасти померкнет без следа
С высот небес упавшая звезда.

Что, друг, успех?» — «Всё в мире, князь, гаданья,
Хоть иноки считают их за грех.
Но жрец теперь нам тайну разгадает.
Мы Выдубич минули». Вправо челн
Направил он. — «Но что за визг и вопли?»
Спросил Давид. — «Недаром, государь,
Ведется слух давно про эту гору.
Что не тиха в полуночную пору».

Еще взмахнул он веслами. «Туряк!
Закинь багор!» — и, челн причалив, оба
Взбираются по крутизне горы;
И, слева обогнув ее вершину,
В ущелье, по уступу, где земля
Обрушилась и поросла кустами,
Сокрылись. Там за камнем тесный ход
В пещеры вел под лоно самых вод.

Подземный путь во все концы ветвится,
Сто отзывов в ответ на каждый звук
Грохочет в нем: то своды захохочут,
То всплещут, то завоют. Ведьма путь
Перебежала, громко засвистала,
За свистом свист раздался ей вослед.
«Где путь? земля колеблется под нами.
И я во тьме теряюся очами.

Куда ступить?» — «Всё ниже, князь». Блеснул
Им в очи яркий светоч — и не дева
Явилась, не земная красота,
Но с небом ад слилися в обольщенье,
В грозу очей и прелесть гневных уст.
В руке был меч, в другой — пылавший светоч.
И взор блуждал, как слово на устах-
Безумный взор в пленительных очах.

Бледна — и грудь под русыми волнами,
Как легкий пламень в трепетной руке,
То падала, то воздымалась снова,
Дыханье прерывалось, и уста,
Когда искали звуков, то привычной
Улыбкою, казалось, расцветут.
«Пришельцы!» — и промчалось слово гнева,
Как первый звук волшебного напева.

«Ответ! ответ! потушен ли огонь?» —
«Неугасим», — ответствовал боярин,
И повторил Давид: «Неугасим!» —
«Над сим мечом заветным наших предков
Клянитесь век блюсти святыню тайн!» —
«Клянемся!» — «Если тайну разрешите,
Испепелит вас пламя по частям,
И вихри вас развеют по полям». —

«Клянемся!» — Своды клятвы повторили.
Им усмехнулась чудная жена
И, будто не ступая, побежала.
За нею пламя, как светила хвост,
Летело вниз, потухло в легком беге,
И путников объемлет прежний мрак.
Над их челом пронесся звонкий хохот
И вновь кругом звучит стогульный грохот

И вдоль пути глухие голоса
Из стен пещерных им шептали в уши:
«Храните тайну: если враг про нас
Узнает, мы и сестры обернемся
В станицу птиц ночных и на куски
Когтями растерзаем ваше тело,
И воскресим, и растерзаем вновь,
И высосем предательскую кровь.

Клянитесь же и в третий раз!» — «Клянемся!
Внезапно дверь отверзлась — понеслись
Стремительно навстречу тучи дыма;
Сквозь облако вертеп, как смутный сон,
Открылся: семь кумиров, огнь пред ними,
Кругом богов кружилась цепь старух,
И вкруг нее с веселостью безумной
Цепь юных дев мелькала в пляске шумной.

Незримый хор при заклинаньях пел:
«Перун ли в тучах на крылах Стрибога
Промчится, вслед по радуге сойдут
Белее, бог стад, Купала-плодоносец,
Калядо с миром, Ладо — бог любви,
А где любовь, там благ податель — Даж-бог».
Но смолкнул хор. При входе двух гостей
Распались звенья пляшущих цепей.

Жрец

Добрые гости!

Хор

Добрые гости!
Ведьмы, русалки! снова двойною
Цепью скачите. Вечно меняясь —
Юность и старость, лето — зима
Пляшут, летят двойной вереницей
Вкруг неизменных вечных богов.
Снова летите птица за птицей,
Шумно кружась двойной вереницей!

Жрец Перунов

Кружитесь вкруг вечно живого костра
И пойте вечное проклятье!
Низринут небесный в пучину Днепра —
Проклятье, вечное проклятье!

Все

Проклятье! Вечное проклятье!

Незримый хор

Горят, гремят небесные проклятья.
Божественный в седую бездну пал,
Но верный Днепр принял его в объятья
И влажными устами лобызал
Главу стопы его святые;
И перед тем, кто вержет гром,
Покорно волны вековые
Поникли трепетным челом.

Перунов жрец

Костер, разметанный врагами,
Пылает снова перед ним!
Пусть тушат хладными устами, —
Священный огнь неугасим!

Все

Священный огнь неугасим.

Верховный жрец

Перун! Твой огнь, сокрытый под землею,
Из недр ее пылающей рекою
На град преступный потечет,
И пепел стен, и прах неверных братий,
Постигнутых стрелой твоих проклятий,
Как жертву, небу вознесет.

Хор жрецов

Грудных младенцев, непричастных
Греху отцов,
Несите, ведьмы и русалки,
Пред лик богов!
Мы на костре сожжем начатки
От их волос,
Чтоб сын славян богам славянским
Во славу рос.

Три ведьмы

Мы змеею зашипели
И как вихорь понеслись;
И визгом в теремы влетели,
И детей из колыбели
Мы схватили и взвились.

Все ведьмы

Цепки у ведьмы медвежии лапы,
Легок наш конь-помело,
Свищем и скачем, пока на востоке
Не рассвело.

Русалки

Неслышной стопою
Касаясь земли,
Мы руку с рукою,
Как ветви, сплели.
Мы песнь напевали
И в лунных лучах,
Как тени, мелькали
На Лысых горах.
Мы дев заманили
На песенный глас.
Вкруг липы водили,
И с каждой из нас,
Смеясь, целовались
Они сквозь венок
И с нами сплетались
В русальный кружок.
Вот сходим. Как птицы,
Поем и летим;
Со смехом в светлицы
Порхнем к молодым;
То шепотом сладко
Над люлькой поем,
Поем — и украдкой
Дитя унесем.

Верховный жрец

Святых постриг совершены обряды,
И семь славян богам посвящены!
Да будут их младенческие сны
Исполнены божественной отрады.
Пусть Ладо к ним в видении сойдет,
Пусть им внушит к богам благоговенье —
И сладкое младенчества виденье
Глубоко в душу западет.

Хор жрецов

И пусть с колыбели сердце их дышит
Любовью к богам славянских племен,
Пусть каждый младенец имя услышит,
Святейшее всех небесных имен.

Верховный жрец

Есть небеса над небесами
Превыше молний и громов;
Есть звездный терем над звездами!
И ни единый из богов
Не преступал его порога.
Судьба! — при имени святом
Во прах поникните челом!
Сама судьба есть мысль Белбога!

Все жрецы

Обряд свершен.

Верховный жрец

Теперь распадитесь
Все звенья цепей:
Два гостя, ступите
Пред жертвенный огнь.
Вопрос ваш я знаю,
И дам я ответ…
Русалки и ведьмы!
По дебрям, горам
Вы скачете ночью
Вкруг киевских стен.
Кто прибыл? Кто прибыл?

Русалки

На Рудице стан!

Ведьмы

На Рудице стан!
И чуждому богу
В шелковом шатре
Там молится витязь.

Верховный жрец

Тот бог не спасет!
Запекшейся крови
Возьмите от жертв;
Скачите вкруг стана,
Промчитесь грозой;
От крови, согретой
Дыханием уст,
Вы бросьте три капли
На витязя стан.
Там враг, там гонитель
Славянских богов.
Русалки и ведьмы,
По долам, по горам
Рассейтесь, несите
Погибель врагам.

Рассеялись. Один верховный жрец
Остался. «Знать грядущее ли жаждешь
Иди за мной! — Давиду он сказал.
И путников сквозь ряд богов провод
В священный сумрак тихо сходит он:
Чуть светит луч от тлеющего жара,
В крови стоит пред ними Чернобог,
И черепы повержены у ног.

Верховный жрец на угли кинул жупел
И в синий пламень череп положил,
Он шепотом невнятным заклинанья
Над ним читал. Вот череп почернел,
И наконец опепелились кости;
Вот жрец на них перстом следит черты:
«Внимай, Давид, благоговейным слухом:
Успех тому, кто бодр и силен духом!

Кто чашу яда смело поднесет
И даст врагу испить ее до капли!
Тебе есть путь, но нет полупути:
От робкого и боги отлетают». —
«На всё готов, — ответствовал Давид
В смятеньи. — Я ручаюсь за начало!
Но что конец… как низкие рабы,
Мы при конце зависим от судьбы».

«В свидетели приемлю Чернобога,
Давид! черты по черепу легли
Во знаменье желанного успеха;
Но вспомни: не пришлец из чуждых стран,
Но бог родной успех тебе дарует,
Но бог славян, его ж отвергла Русь,
Затем, чтоб нам, питомцам бранной славы,
Бессильный грек, наш данник, дал уставы;

Признай, люби отеческих богов:
Клянись!» — Давид невольно поднял руку,
Но, как свинец, отяжелела длань
И на плечо боярина упала;
Туряк взглянул с усмешкой на него.
«Ужель тебя христьянский рай чарует? —
Воскликнул жрец. — Но там, средь чернецов,
Ты будешь сир и чужд своих отцов.

Закон христьян не доблесть, а смиренье.
Уже народ женоподобен стал,
И прежде всех сам древний князь Владимир,
Вот первый бич. Еще иной грозит!
С зари восходят тучи! Обратитесь!
Уже кует оковы гневный бог
И превратит всю Русь с ее князьями
В развалины, сцепленные бичами».

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Уже давно палаты Святополка
Могильная объяла тишина
И царствует со сумраками ночи.
Лениво сон на стольный Киев-град
Склонил свои распущенные крылья.
Но Святополк не дремлет; он горит,
Он от себя с усильем гонит думу
И в тишине еще внимает шуму.

«Как он любим, как он любим, Давид!
Еще мне вече в слухе раздается…»
(Так молвил он. Давид стоял пред ним
И наблюдал души его порывы).
«Я сам ушел; все вече разошлось
По Киеву; но доходили клики
Еще ко мне, среди моих палат,
Гремя, как в тучах грома перекат.

Несносный гул! всё слышу те же клики!..
Зачем давно ты не пришел ко мне, —
В тот самый миг, как распустил я вече?..
Я ждал тебя, твоих советов ждал». —
«Но, Святополк, с дружиною до ночи
Ты в гриднице гремел против граждан,
И в шуме слов, в пылу негодованья,
Не мог вести со мною совещанья.

Я лишний был. Теперь уже пора
Не слов, а дела». — «Мне одно осталось,.
Давид!.. пустить на волю!.. Весь народ
Заступится за князя. Из темницы
Он мне назло исторгнет Василька…
Как думаешь?.. Велю я снять оковы!» —
«Но прежде, чем освободишь его,
Сойдешь ли, князь, с престола своего?

Советую сойти тебе с престола:
Уже он ков замыслил на тебя,
Но не имел к тому еще предлога.
Теперь на всё решится: есть предлог, —
И на престол он ступит из поруба!
Тогда иной у слышит тгь гул. Народ
Изменой не почтет своей измены
И кликами поколебает стены.

Вся чернь воскликнет: «Мы спасли его,
Мы совлекли оковы: он невинен,
Он праведник, наш светлый Василько!»
И станет гнать тебя, как вероломца:
Себя почтет преступный твой народ
Твоим судьей, поставленным от бога,
И будешь из земли конца в конец
Скитаться, как несчастный твой отец». —

«Не допущу себя до посрамленья,
Давид! Но я, хотя и убежден
В душе, как ты, что Василько преступен
Но… если он невинен?.»- «Поздно, князь!
Зачем, зачем ты прежде не размыслил,
Пока его еще не оскорблял?
В порубе он, оковами тягчимый,
Уже горит враждой непримиримой.

Теперь всё поздно, князь! Невинен он?
То будет месть грознее. Он невинен?..
Пусть выйдет из темницы; глас его
Во все концы по Руси пронесется:
Что истины сильнее? — созовет
Поборников своей правдивой мести,
Придет вся Русь по долгу, из любви
И утолит себя в твоей крови.

Кого мы раз в сей жизни оскорбили,
Того должны стереть с лица земли.
Тебе нельзя признать его невинным;
Но, впрочем, я, как ты, уверен, князь,
Что он вполне преступен». — «Я не знаю,
Давид, на что решиться. Не могу
Убить его: держать его не смею,
И в мыслях я, теряясь, цепенею.

Давид! уже мятежный веча клик
Напомнил мне, что было за Всеслава…» —
«Желаешь, князь? Я увезу его:
На всё готов для брата и для друга».-
«Вези его… он как игла в очах…
Вези скорее, делай с ним что знаешь…
Вон, вон отсюда! Он несносен мне,
Я убежден во всей его вине…»

Градами туч заволокло все небо;
В безмерном мраке светят два огня,
Два светоча горят перед порубом.
Темничные затворы в тишине
Внезапно загремели. Князь очнулся.
По сладостной молитве он дремал.
Мстиславне-другу в тихом сновиденье
Его уста шептали утешенье.

Вошел Туряк, и четверо за ним,
И осветил темницу яркий светоч.
«Иди за нами, князь; никто, как бог!
Надейся, князь, на кротость государя». —
«Мой Спас — моя надежда. Но меня
Куда теперь ведете?..» — «Ты узнаешь, —
Судьба твоя к решению близка».
И, окружив, выводят Василька.

На нем гремят, сшибаяся, оковы,
С трудом стопы передвигает он.
Вот вышел князь; медлительным дыханьем
В себя вдыхает воздух; к небесам
Свой вольный взор с улыбкою возводит,
И с именем заступницы святой,
Гремящею перекрестясь рукою,
На грудь свою склонился он главою.

Уже по стогнам киевским стучат
Тяжелые колеса. Дом за домом
Минуется, но ни единый взор
Во тьме ночной и в тишине безлюдной
Из окон не стремится к Васильку,
Не взглянет на него из состраданья;
Как шумные колеса ни стучат,
Но мирный сон объемлет стольный град.

Зачем их стук в сердцах не отозвался,
Защитников собой не пробудил?..
Проехав чрез ворота Золотые,
Князь Василько прощальный бросил взор
На Киев-град, где братьев он оставил,
Не сняв греха с преступной их души.
Уже с горы быстрее скачут кони:
Помчались, как разбойник от погони.

Вкруг узника, по сторонам, Василь
И Лазарь, слуги верные Давида,
И Дмитр, его конюший, и Сновид,
А впереди два торчина сидели.
«Куда меня везете?» — «В Теребовль», —
Сказал Василь, и все захохотали,
Сошелся взгляд со взглядом; изо всех
Исходит вновь невольный дикий смех.

Князь Василько, взглянув на них с участьем,
От глубины души своей вздохнул.
Но вот за ним раздался конский топот,
Летит как вихорь всадник молодой:
«Мой князь, отец мой крестный! Дайте! Дайте
Мне сесть к нему!» — воскликнул Михаил.
Конь мчится, весь на воздухе; но даром
На скачущих он дышит теплым паром.

«Стой, стой!» — еще воскликнул Михаил.
К нему Василь мгновенно обернулся
И, палицей ударя, сшиб с коня.
Он пал, из горла кровь заклокотала,
О боже, боже! — узник закричал, —
Как Иова меня ты искушаешь».
И к сыну взор летел сквозь ночи тьму;
Но взор, но крик не доходил к нему.

Простыл и след за узником державным.
С небес, затканных темной пеленой,
Луна из туч уныло проглянула
И озарила бледное лицо
Младого Михаила. Он недвижим
Лежал; в руках поводья; верный конь
Его чела касался длинной гривой
И землю рыл ногой нетерпеливой.

Шел нищий по дороге. Он едва
В ручьях кровавых отрока завидел,
Бежит к нему стремглав. С испуга конь
Шарахнулся, и Михаил очнулся.
«Где Василько?.. Куда везут его?..
Скажи мне, добрый человек!.. Не знаешь?..
Они меня не взяли. Нет! Злодей
Меня ударил палицей своей». —

«Ты отрок Василька? — с участьем нищий
Спросил его и побежал к ручью.
Чело страдальца, грудь его больную
Он освежил студеною волной. —
Что? лучше ли? Тебе рукою дряхлой
Я помогу держаться на коне».
Вот отрок сел, и нищий осторожно
Повел коня к дуброве придорожной.

В бору огонь из хижины мерцал.
На стук выходит с дочерью старушка,
И с нищим обе юношу с коня
Снимают; на соломенное ложе,
Внеся его, спускают тихо с рук;
И девушка, как ангел над могилой,
С печалию склонилася над ним
И греет грудь дыханием своим.

«Людей нашли мы добрых, — молвил нищий, —
Теперь прости! я шел, как ты, вослед
За Васильком. Спешу! про всё узнаю,
И в Теребовль на крыльях полечу». —
«Возьми коня, — сказал с усильем отрок
И впал в забвенье: — конь, мой конь, лети…
Как шибко скачут… Стой!.. Я, князь, с тобою!
Я буду цепь поддерживать рукою…»

Уже под нищим скачет борзый конь
По той дороге, где давно со стражей
Проехал светлый узник. Василька
Уже в то время в Белгород примчали.
Во тьме ночной, в глубокой тишине,
Его ввели в истопку, разложили
Пред ним костер, — и торчин Берендей
Выносит нож из-за полы своей.

Он точит нож, бросая взгляд на князя.
Тогда заря зарделась в небесах
И на цепях его засеребрилась.
Он, разгадав сквозь сумрак тяжких дум
Свой горький жребий, встал, взглянул с любовью
На ясную предшественницу дня.
Во всей красе, в одежде разноцветной,
Лила она по небу свет приветный.

Идет во всем величии жених
За светлой, за краснеющей невестой.
Пылает солнце, неба исполин,
Живит весь мир, и пламенное око
Встречает взор прощальный Василька.
Как радостен восход по долгой ночи!
И узник в память, с жадностью очей,
Врезает мир, блестящий от лучей.

«Как, Спас, ты льешь и свет, и жизнь на землю!» —
Воскликнув громко, душу всю излил
Он в утренней и пламенной молитве.
Едва окончил, торчин, Дмитр, Сновид,
Все бросились на князя; но цепями
Он их разит, и падают во прах;
Встают — и вновь повержены: оковы —
Врагов, как меч, всегда разить готовы.

На крик вбежали двое. На ковер
Они его повергнув и опутав,
На грудь взложили доски: по концам
Сновид и Дмитр, Василь и Лазарь сели.
Он застонал, и затрещала грудь;
Последний светлый взор уж закатился,
Лучи души потухнули в очах,
И замер стон на трепетных устах.

Взял торчин нож, готовясь к ослепленью;
Ударил — но не в очи: он лицо
Страдальца перерезал. «Ты неловок», —
Сказал Василь. Краснея, торчин нож:
Отер полою; вот его в зеницу
Ввернул: кровь брызнула из-под ножа;
Ввернул его в другую, и ланиты
Уже волной багровою покрыты.

Все вышли вон. Остался Василько
Один. — Он на ковре, как труп кровавый,
Недвижим, без дыхания лежал,
И запеклись — не очи, но отверстья;
Чернеют два кровавые пятна.
Ты их, Давид, не смоешь с книги жизни:
Нетленные, они горят на ней,
И пламя мук зажгут в душе твоей!

Уже опять мучители страдальца
Сбираются в дорогу. Дмитр, Сновид
Вошли; из глаз слеза у них пробилась.
Вот, завернув его в ковер, несут,
Как мертвого; взложили; скачут кони;
Вот Здвиженск; мост под ними продрожал;
И в дом, к приему путников готовый,
Уже летят по площади торговой.

Священник был хозяин дома. Он
Гостей таких не ждал, нет! дыбом волос
Встал на седой, маститой голове.
Внесли ковер; обедать села стража;
Василь совлек сорочку с Василька,
«Смой кровь!» — сказав, хозяйке бросил в руки,
И старица и внемлет, и глядит,
Но замер дух, и вся как лист дрожит.

И вдруг, спеша, ее на двор выносит,
И держит недвижимо пред собой;
Взрыдала. «Нашим воплем не поможем,
Не плачь, старушка! — нищий ей сказал. —
К чему твой стон? Нет, лучше дай рубашку;
На ней нужна мне кровь…» И, взяв, исчез;
Но старица рыдала; воплей сила
Страдальца из забвенья пробудила.

Привстав, — «Где я?» — промолвил тихо он.
«Ты в Здвиженске», — сказал Василь. «Ах, дайте
Воды испить». За каплей каплю пьет,
Вздохнул, себя ощупал. «Где рубашка? —
Воскликнул он. — Свлекли ее с меня?
Ее зачем вы сняли? Нет, в сорочке,
Нет, я хотел, одетый в кровь мою,
Предстать перед всевышнего судью».

И ослабел он снова от усилья.
Пред ним стоял священник: «Помертвел!
Отходит он! Запасными дарами
Я причащу страдальца». — «Но зачем? —
Сказал Василь, — он осужден князьями,
Зачем спасти ты хочешь дух его?» —
«Господь суда от мира не приемлет!» —
Рек старец; но словам никто не внемлет.

«Пред Спасом не виновен Василько,
И пред людьми страдалец не виновен:
Пройдут князья, пройдет и суд князей,
Но истина на небе и в потомстве
Как солнце просияет». — «Он ума
От старости лишился», — молвил Лазарь,
И вслед за ним захохотал вокруг
Весь дикий сонм князьям покорных слуг.

Страдальца путь окончен. Во Владимир
Заранее приехал князь Давид
И тесный дом к приему приготовил:
Он Василька за стражею провел
И в душную, и мрачную темницу.
Зачем, Давид? По сумраке ночей
Уже ему не светится денница,
И целый мир — как мрачная темница![1]

[1]Василько . — Впервые — «Русская старина», 1882, ЌЌ 2-3, публикация П. А. Ефремова по списку И. И. Пущина, принадлежавшему А. П. Беляеву, с рядом неточностей. Вскоре последовала публикация письма А. П. Беляева к редактору «Русской старины» М. И. Семевскому: «Как я рад был увидеть на страницах «Русской старины» поэму А. И. Одоевского, сочиненную им еще в Чите (в Чите декабрист отбывал в 1827-1830 гг. каторгу. — А. Н.) и переписанную Иваном Ивановичем Пущиным Третья песня, должно быть, выпала как-нибудь из моих бумаг при переездах с квартиры на квартиру, потому что до сих пор не нашел ее. В ней заговор Давида о погублении Василька, разговор с Святополком, вступление Василька с дружиной в Киев, посещение им храма, раздача милостыни, наконец, явление его во дворец к Святополку и по клевете Давида, напугавшего Святополка, его арестование и отправление за город, где в какой-то теплушке совершается ослепление. Мне тем более досадна эта потеря, что другого списка поэмы «Василько» не было, и, значит, она пропала безвозвратно» («Русская старина», 1882, Ќ 5, с. 564). Пересказ Беляева не может считаться точным, так как захватывает также некоторые моменты сюжета, отраженные в сохранившейся части текста.
В основе поэмы лежит летописный рассказ о княжеских усобицах после съезда удельных князей в Любече (село близ Киева) в 1097 г. Главный герой-князь Теребовля (город в Галицкой Руси, ныне Трембова) Василько Ростиславич (княжил с 1084, ум. 1124) — союзник Владимира Всеволодовича Мономаха (1053-1125), в то время князя переяславского. Их противниками были Святополк Изяславич (ум. 1113) — великий князь киевский и Давид Игоревич (ум. 1112) — князь владимир-вольшский. Упоминаемый в поэме Ярополк Изяславич, брат Святополка, был убит дружинником Нерядцем в 1086 г. Нерядец скрылся во владениях Василька и его братьев Рюрика (ум. 1092) и Володаря (ум. 1124), что дает основание Давиду клеветать на Василька, а Святополку его подозревать. Эпизод ослепления Василька см.: Повесть временных лет (Памятники литературы Древней Руси. Начало русской литературы. XI-начало XII века. М., 1978, с. 248-257).
Стр. 363. Тиун — наместник. Червенские города — известен город Червен на Днестре.
Стр. 364. Тюрки, берендеи, половцы — кочевые тюркские племена, нередко воевавшие Русь. Василько действительно задумывал в союзе с ними поход на Польшу. Гридня — здесь: княжеский покой.
Стр. 365. В обители святого Михаила. — Имеется в виду Выдубицкий монастырь близ Киева. Небесный воевода — архангел Михаил, по преданию, возглавляющий небесное воинство.
Стр. 367. Ферезь — верхняя одежда с длинными сужающимися рукавами. Камчатная — сделанная из узорчатой ткани-камки. Гридни — младшая княжеская дружина.
Стр. 369. Боян — легендарный певец, упомянутый в «Слове о полку Игореве».
Стр. 380. Перун — бог грома, Стрибог — бог ветра, далее перечисляются другие боги славянского пантеона.
Стр. 381. Низринут небесный в пучину Днепра. — Во время крещения Киева (988) идол Перуна был сброшен в Днепр, а на холме, где он находился, поставлена церковь св. Василия.
Стр. 387. Поруб — яма со срубом. Несчастный твой отец — Изяслав Ярославич (ум. 1078), князь киевский, дважды изгонявшийся киевлянами.
Стр. 388. Что было за Всеслава. — Имеется в виду полоцкий князь Всеслав Брячеславич (ум. 1101), заточенный Изяславом, он был освобожден восставшими киевлянами в 1068 г. и провозглашен князем. Продеря алея у власти год.
Стр. 390. Иов — библейский герой. Бог, испытывая добродетель Иова, наслал на него множество бедствий, однако Иов не утратил веры. Образ Иова нередко возникает в поэзии ссыльных декабристов. Ср. тот же мотив в «Деве Карельских лесов» Глинки.

Год написания: 1830